Мария Николаевна Романова. Третья буква в царском вензеле.

Цесаревны. Пять лилий Александровского дворца.  

Официальное фото.

   Цесаревны не видели изменившегося стремительно, чужого лика Петрограда – их родного города, вмиг охмелевшего от беспощадно - разгульной Свободы, полудикого, яростного, наполненного холодом и ненавистью, чернотой ночи, в которой то и дело раздавались одиночные и групповые выстрелы, топот, крики, а по стенам метались зловещие тени от костров, штыков, бескозырок, искаженных злобой и кокаиновым дурманом лиц. Не видели. Пока что. За изысканную, червленую решетку Александровского дворца, с золоченными столбиками, в ворота с двуглавыми орлами этот новый, чуждый, ошеломляющий резким, чуть сладковатым запахом крови, дух проник не сразу. Но вскоре он прочно окутал Семью зловещим облаком – мороком. Совдепы стали требовать заключения царственных заложников «под настоящую стражу», в газетах усилилась критика низложенного императора и его супруги, печатались грязные карикатуры, шаржи, статьи, якобы разоблачающие «немецкий шпионаж» Государыни Александры, ее «связь» с Распутиным.. Родители всячески старались, чтобы эта «газетная грязь» не попала на глаза выросшим дочерям, но вскоре Цесаревны с ужасом прочли про себя в печатных листках, что и они были - ни много, ни мало – «наложницами Святого Черта»! Мария долго не могла забыть, как горько плакала Татьяна, как старшая сестра Оленька долго пыталась было ее утешить, а потом просто - напросто разорвала злополучную газету в мелкие клочки и сожгла в камине, взяв с Машеньки твердое слово, что она не проговорится ни о чем МамА. 
   Но клеветы было так много, что уберечься от нее было невозможно. Разве что – презирать слухи и словеса? Так и поступали Цесаревны, хотя, порой, казалось, что мера терпения и презрения – переполнена.

   Даже княгиня Екатерина Нарышкина – бывшая фрейлина императрицы, настроенная к ней вовсе не лояльно, писала с горечью в те дни: « Эти гнусные газеты обливают царскую чету самой грубой бранью, а Кронштадтская республика постановила арестовать государя и силой увезти в Кронштадт. Я заплакала, прочтя сегодня утром эту низость. Нет примера, чтобы низложенный государь оставался в столице, подвергаясь оскорблениям и опасностям со стороны черни! Думаю о них не переставая..» 

   Ей вторил и пролетарский писатель Максим Горький вступившейся за честь оклеветанной Семьи: «Свободная пресса не может быть аморальной, стремиться угодить инстинктам улицы.. Хохотать над больным и несчастным человеком (*Имеется ввиду Государыня Александра Феодоровна. – С. М.) – кто бы он не был, занятие подленькое и хамское. Хохочут русские люди, те самые, которые пять месяцев тому назад относились к Романовым со страхом и трепетом, и понимали – смутно – их роль в России…»

Цесаревна Мария Николаевна.

12.
   Призывы Горького не услышали. Истеричная вакханалия клеветы и угроз вокруг Семьи продолжалась. И временное правительство стало предпринимать решительные попытки к тому, чтобы склонить семью низложенного Императора покинуть свое родовое гнездо - Царскоселье. Было несколько встреч Императрицы и самого Государя с А. Ф. Керенским по этому поводу. Обсуждались разные варианты. Евгений Сергеевич Боткин, со своей стороны, как врач, настаивал, чтобы Семья была увезена в теплый климат и спокойное место, где тяжело переболевшие дети и, измученная длительным нервным напряжением, Александра Феодоровна могли бы отдохнуть и набраться сил.

   Сначала Керенский и сам твердо склонялся к Крыму и даже далече – к туманным берегам Альбиона, но потом, получивши отказ приютить низложенного кузена от английского монарха, - через дипломатичную депешу, переданную Дж. Бьюкененом - послом Британии в России, - обратил властно - беспомощные взоры к Тобольску – богатому сибирскому городу, удаленному от обеих столиц и от волнений, сотрясавших страну... Пьер Жильяр – наставник Цесаревича - писал обо всем этом так: «Трудно в точности определить чем руководствовался Совет Министров* (* В количестве четырех человек: М. И. Терещенко, Н. В. Некрасова. Г. Львова и А. Ф. Керенского. – остальные министры Временного правительства не знали ни даты, ни направления, в котором увезли Царскую семью! – С. М.), решая перевести Романовых в Тобольск. Когда Керенский сообщил об этом Императору, он объяснил необходимость переезда тем, что Временное правительство решило принять самые энергичные меры против большевиков; в результате, по его словам неминуемо должны были произойти вооруженные столкновения, в которых первой жертвой стала бы царская семья.. Другие же, напротив, предполагали, что это решение было лишь трусливой уступкой крайним левому крылу, требовавшему изгнания Императора в Сибирь, ввиду того, что всем непрестанно мерещилось движение в армии в пользу Царя»… Новую власть все это - безумно пугало. Ей это было совсем не нужно.

   И потому - то, наверное, от испуга, от бешеной его и бессильной ярости, ибо испуг бывает и яростен! - Государя Николая Александровича и его Семью настойчиво пытались лишить в родной стране всех прав гражданского состояния и даже – права избирательного голоса. 

   20 июля 1917 года Временное правительство, взбешенное до паники июльским выступлением большевиков, «постановило: членам дома Романовых избирательных прав в Учредительное собрание не предоставлять..» Но до прав ли им было, царственным заложникам? Они не знали, куда их увезут и - когда.. Увезут ли? Петропавловская крепость и Алексеевский равелин были рядом. Грозно маячил чуть вдали призрак жестокого «красного» Кронштадта. 
   Им упорно не возвращали простой личной свободы.. Все они, включая несовершеннолетних детей – двух тяжко больных девочек и мальчика – гемофилика, - по прежнему находились под арестом. Не могли свободно передвигаться, общаться, говорить по телефону… Перед отъездом дети, правда, носились по Александровскому парку, как сумасшедшие, но - в сопровождении вездесущего, докучливого караула -, стараясь проститься с каждым деревцем, кустом, островком, статуей, фонтаном.

   С лебедями, которых они кормили из рук последний раз зачерствевшими кусочками хлеба.. Из глаз девочек все время катились слезы. Алексей же пытался казаться сдержанным. Ему недавно исполнилось 13 лет, но щеки предательски горели.
   Дети и взрослые прощались с родными местами, с близкими людьми… Пересиливая боль предчувствий, горечь отчаяния, беспомощности.. Смертный ужас последних дней на земле. Он был в их душах уже тогда….Думается, этого вовсе не надо доказывать.

   Со своим братом Великим Князем Михаилом Государь смог проститься лишь за час до назначенного Керенским отхода поезда. Они виделись всего десять минут, в 
   присутствии посторонних – караульного и самого министра – и не успели сказать друг другу и двух слов. «Очень приятно было встретиться, но разговаривать при посторонних было неудобно», – сдержанно и горько пометит Император в дневнике об этой «не встрече воочию». Как они говорили?.. Лишь улыбками и глазами? Трудно представить. Больно. 
   Племянника, племянниц и невестку Михаилу Александровичу не разрешили увидеть вовсе.

   Они простились заочно. Дети махали оглядывающемуся дядюшке руками из окна, кивали головами. Императрица крестила Михаила широким крестным знамением, еще не зная, что благословляет на скорбный путь.. Предчувствовала?.. Но разве мог быть теперь у всех Романовых какой – либо иной путь? И нужны ли были теперь какие - то предчувствия? Вряд ли.. Все уже было лишь горестной, безжалостной явью. Становилось ею.

   В дневнике отрекшегося Императора мы читаем о тех горьких, предотъездных, часах и минутах: «После обеда ждали назначения часа отъезда.. Когда Миша уехал.. … стрелки из состава караула начали таскать наш багаж в круглую залу.. Мы ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Секрет о нашем отъезде соблюдался до того, что и моторы и поезд были заказаны после назначенного часа отъезда.  Извод получился колоссальный! Алексею хотелось спать, он то вставал, то ложился.. Несколько раз случалась фальшивая тревога, надевали пальто, выходили на балкон и снова возвращались в залы Совсем рассвело». (*Указ. изд. Стр. 193 – 194. – С. М.) 

   Уезжали пленники уже в шестом часу утра… 
   Императрица торопливо дописывала для Анны Вырубовой последние строки прощального письма на английском языке, ( *Текст его кажется немного несвязным, отрывистым, нервным, как сквозь слезы, но ведь так трудно перевести на русский боль исстрадавшейся души! –С. М.) из Александровского дворца, еще из «Царскоселья»:

   «….Дорогая, какое страданье наш отъезд, все уложено, пустые комнаты, так больно – наш очаг в продолжение двадцати трех лет… Но ты мой Ангел, страдала гораздо больше! Прощай!.. Всегда с тобой душа и сердце разрывается уезжать так далеко от дома и от тебя, и опять месяцами ничего не знать, но Бог милостив и милосерден. Он не оставит тебя и соединит нас опять. Я верю в это и в будущие хорошие времена. Спасибо за икону для Бэби». (*Указанное издание, стр. 194. – С. М.)

   Полковник Кобылинский был подробно инструктирован А. Керенским о деталях сопровождения необычного поезда … Инструктаж содержал более шестнадцати пунктов, ограничивающих пассажиров даже в свободе передвижения по вагонам, но была здесь и неизбежная патетика: «Не забывайте, что это - бывший император. Ни он ни его семья ни в чем не должны испытывать лишений! » - горячо восклицал министр, пожимая руку Е. С. Кобылинскому. 

   Прощаясь же с Государем Керенский и вовсе сказал прочувствованно: «До свидания, Ваше Величество. Я придерживаюсь, пока, старого титула.» «Придерживалась старого титула», но – искренне! - и Россия, в лице провожающих Семью на вокзале. Вот редко цитируемые ныне воспоминания очевидца, полковника Н. А. Артоболевского, командовавшего в 1917 году Первым Гвардейским стрелковым запасным полком: « Царская семья начала свой страдный путь и толпа русских людей, их подданных, свидетельствовала его своим молчанием и тишиной.. В окне снова показались Государь и Цесаревич. Государыня взглянула в окно и улыбнулась нам. Государь приложил руку к козырьку своей фуражки. Цесаревич кивал головой, прощаясь. Также кивали головой Цесаревны, собравшиеся в соседнем окне. Мы отдали честь, потом сняли фуражки и склонили головы. Когда мы их подняли, то все окна вагона оказались наглухо задернутыми шторами* (*Немедля распорядился начальник охраны? Кажется, этот жест нельзя приписать кому - то еще. И в нем сразу и отчетливо видна вся фальшь «лояльности» полковника Е. С. Кобылинского к изгнанникам. – С. М.) 

   Поезд медленно тронулся. Серая людская толпа вдруг всколыхнулась и замахала руками платками и шапками. Замахала молча, без единого возгласа, без единого всхлипывания… Видел ли Государь и его августейшая семья этот молчаливый жест народа, преданного, как и они, на голгофское мучение?!... Навряд ли»…..(*Указ. изд. стр. 195 - С. М.)

   Путь Семьи лежал на восток, навстречу восходящему солнцу, в полную неизвестность.
   На одном из вагонов была конспиративная надпись: « Японская миссия Красного Креста».
   Но везли пассажиров не в Японию, а в Сибирь. С дороги, на имя комиссаров Временного правительства то и дело посылались краткие военные телефонограммы: «Следуем благополучно, но без всякого расписания, по жезловому соглашению. Кобылинский, Макаров, Вершинин.» 

   Каждые полчаса дежурный офицер караула, в сопровождении одного из часовых, проходил по коридору вагона, «удостоверяясь в наличии всех в нем помещенных..» «Помещенные» - к примеру, сам Николай Александрович Романов, - бесстрастно фиксировали в дневниках и тетрадях:   « 4 августа. Перевалив Урал почувствовали значительную прохладу. Екатеринбург проехали рано утром.» Пока их Голгофа осталась позади, но они еще не знают об этом!

   Поздно вечером того же дня, четвертого августа, оба состава длинного поезда по красным крестом и флагом японской миссии подошли к станции Тюмень. Здесь пассажиров ожидало судно «Русь». На нем они «дрейфом», неспешно, отправились до Тобольска. 
   5 августа 1917 года на имя А. Ф. Керенского ушла еще одна шифрованная телеграмма: 
   « Посадка на пароход совершена вполне благополучно.. Шестого вечером пребываем в Тобольск. Кобылинский Макаров, Вершинин.»

   Запись из дневника Николая Второго: 

 «6–го августа. Плавание по Тоболу. Ночью вышли из Туры в Тобол. Река шире и берега выше. Утро было свежее, а днем стало совсем тепло, когда солнце показалось.. Целый день ходили и сидели на палубе. В шесть с четвертью пришли в Тобольск, хотя видели его за час с четвертью. На берегу стало много народу, - значит, знали о нашем прибытии. Вспоминал вид на собор и дома на горе. (*Император вспоминал свою юность, путешествие по Сибири в качестве Наследника престола. Какие горькие, странные, должно быть, были воспоминания! – С. М.) Как только пароход пристал начали выгружать наш багаж. Валя Долгоруков, комиссар и комендант отправились осматривать дома, назначенные для нас и свиты. По возвращении первого, узнали, что помещения пустые, без всякой мебели, грязны и переезжать в них нельзя. Поэтому остались на пароходе и стали ожидать обратного привоза необходимого багажа для спанья. Поужинали, пошутили насчет неспособности людей устраивать даже помещение и легли спать рано..» * (*Указ. изд. стр. 199 – С. М.) 
   На пароходе «Русь» романовское семейство прожило еще семь дней – дом бывшего тобольского губернатора пришлось срочно ремонтировать. Во время вынужденного «речного сидения - круиза» полковник Е. С.Кобылинский исправно организовывал прогулки семьи на берег. Император записывал в своем дневнике: 
   «8 августа. Вторник.. После завтрака пошли вверх по Иртышу, верст за десять. Пристали к правому берегу и вышли погулять. Прошли кустами и, перейдя через ручеек, поднялись на высокий берег, оттуда открывался красивый вид. Пароход подошел к нам, и мы пошли обратно в Тобольск. Пришли в шесть часов к другой пристани..»
   Тобольское же « великое сидение» (*Собственное выражение Николая Второго. – С. М.) началось ровно через пять дней, с 13 августа 1917 года и оно тоже зафиксировано пунктуальным экс - Императором в дневнике: «.. В 10 с половиною я с детьми сошел с комендантом и офицерами на берег (*Арестованный Император с таким достоинством пишет о своем тягостном сопровождении, что можно думать: это – офицеры свиты, а не надоевший конвой! – С. М.) и подошел к нашему новому жилищу… Осмотрели весь дом снизу до чердаков. Заняли второй этаж, столовая внизу. В 12 ч. отслужили молебен и священник окропил все комнаты святою водой. Завтракали и обедали с нашими.. Затем пошли в так называемый садик, скверный огород, осмотрели кухню и караульное помещение Все имеет старый, заброшенный вид..» * (*Указ. изд. стр. 200 – С. М.)
   
   Старый, заброшенный дом, их предпоследнее пристанище на земле, носил странное, угрожающе - насмешливое название: «Дом Свободы».. Как жилось в нем изгнанникам - и взрослым и детям?

   Вспоминает воспитатель Цесаревича Пьер Жильяр:

   «В начале условия нашего заключения походили на царскосельские, и нам предоставлялось все необходимое. Чувствовалась только теснота. В самом деле, для прогулок император и дети располагали только очень небольшим огородом и двором, под который отвели часть прилегающей к дому с юго–востока, очень широкой и безлюдной улицы, обнеся ее дощатым забором. Конечно, это было немного, да к тому же здесь приходилось быть все время на глазах солдат, казарма которых высилась над всей отведенной для нас площадью.
   Приближенные лица и прислуга пользовались, напротив, гораздо больше свободой, чем в Царском селе, по крайней мере, вначале, и могли бывать не только в городе, но и в окрестностях.» 

   Семья же бывшего Императора получила только разрешение посещать церковные службы, да и то ненадолго. Загородные прогулки семейства все никак не могли согласовать с высоким начальством, а без дозволения выпускать царственных арестантов за ворота – опасались: слишком благожелательно настроено было к ним население. А потом и визиты в церковь запретили: якобы это волнует население, вызывает ненужные разговоры. Семья смирилась. Обедни и заутрени служились с тех пор в переносной церкви губернаторского дома. 
  
    И, наверное, в пении акафистов и хоралов слышнее всех всегда был красивый грудной голос княжны - Цесаревны Марии. Машеньки. Она любила пение, любила и театральные представления, часто разыгрывала вместе с сестрами небольшие сценки из Чехова, Мольера, Шекспира.. Особенно блистала бывшая Цесаревна в чеховском « Медведе», в роли вдовушки, в которую влюбляется сосед - отставной служака - генерал.. Ролью капризной дамы – вдовы Машенька с удовольствием менялась с сестрами, особенно – Ольгой, а вот генерала неизменно играл ПапА. У него это особенно хорошо получалось, хоть мундир его уже был немного выцветший, поношенный и искусно заштопанный в разных местах рукою МамА. Точнее, не мундир, а солдатская гимнастерка.. Дети уговаривали было играть кокетливую вдовушку и саму Мама, но та неизменно отказывалась, говорила, что чересчур стара для такой эффектной роли. Однако, то и дело с лукавинкой подсказывала дочерям незаметный изящный дамский жест, а иногда - подправляла хороший французский выговор смешной карикатурной «картавинкой с нижегородским прононсом» – как же возможно было провинциальной чеховской вдове парижским выговором блистать?!

   Мария соглашалась, тотчас схватывала и точно копировала все жесты и интонации прелестно – кокетливой, лукавой говоруньи - героини, зрелой женщины, то ли мечтающей о любви, то ли уже не верящей в нее.  А Мама - верила! Цесаревна Мария это знала точно, ведь ей достаточно было увидеть только один ее взгляд, который она украдкой бросала отцу. Нежность, смягченная и одновременно - возвышенная знанием всякой слабости любимого человека, нежность, до сих пор смешанная с восторгом и восхищением первых дней зарождения чувства. Как бы и сама она, наверное, хотела когда – нибудь смотреть вот так на Любимого ею человека.

Цесаревны Ольга и Татьяна Николаевны...

16.
   Любовь. Неизвестно, всколыхнулось ли хоть раз сердце юной Великой княжны от чьего – то взгляда, улыбки, мимолетно брошенной фразы.. Нам не дано узнать об этом. Остались какие то глухие отголоски воспоминаний о том, что пылкое романтическое чувство влюбленности питал к Марии Николаевне ее кузен, Луи Маунтбеттен, сын ее тетушки по матери, герцогини Виктории, но неизвестно доподлинно, отвечала ли русская Цесаревна взаимностью на его поклонение…. 
   Г. Кинг пишет в своей книге «Императрица Александра Феодоровна. Опыт биографии» почти на последних страницах, в эпилоге: «Младший сын Виктории, Луи, с честью служил в британском военном флоте, во время второй мировой войны, и в 1947 году был назначен вице – королем Индии. 
   Он навсегда запомнил теплые летние месяцы (*1909 – го года, уточнено мною, именно тогда Императрица Александра Феодоровна последний раз с Государем и семьей посетила Англию с официальным визитом. Великой княжне Марии шел в то время одиннадцатый год. Романтичное, полудетское чувство было вполне в духе того времени! – С. М.),

Императрица Александра Феодоровна.

которые он провел в кругу своих русских родственников, когда был романтически влюблен в третью дочь Александры Феодоровны, великую княжну Марию…» (Г. Кинг. Императрица Александра Феодоровна. Опыт биографии. Эпилог. стр. 456. Личное собрание автора статьи). 

   Добавлю от себя, что до самой смерти, (*В 1979 году, от рук террористов – ирландцев. - С. М.) будучи уже женатым, отцом нескольких детей, лорд Маунтбеттен постоянно держал на своем столе портрет погибшей в 1918 году русской Цесаревны. Как некое воспоминание о юности? Как попытку удержать горькое очарование пролетевших лет? Этого не может знать уже никто. Но именно лорд Маунтбеттен впоследствии подсказал своему племяннику Чарльзу – Артуру – Филиппу – Джорджу Виндзору, наследнику британской короны, выбор невесты - леди Дианы - Френсис Спенсер – чистой, прелестной девушки с грустными глазами газели и нежным овалом лица - девушки, чем то неуловимо похожей на его давний, далекий идеал,- а вовсе не миссис Камилла Паркер – Боулз, как пишут теперь повсюду! Принц Чарльз прислушался к совету, потому, что, вероятно, отлично знал нежную, далекую и грустную историю о первой любви уважаемого им дядюшки, и она как то трогала его сердце. Пожалел ли он о своем выборе позднее – совершенно другой вопрос.

   Знала ли всю предысторию этого выбора миссис Камилла Паркер – Боулз? Вряд ли. Ведь пролог его относился к числу тех тщательно оберегаемых семейных, глубоко личных легенд, к которым посторонним, даже пусть и многолетним, обожаемым любовницам, обычно - доступа нет. 

   Однако, вернемся к нашему рассказу и к Цесаревне.

Мария   …Мария Николаевна обладала притягательной способностью очаровывать всех, кто встречался на ее пути. Вот что пишет ее тобольская преподавательница и гувернантка К. М. Битнер: « Она любила и умела поговорить с каждым, в особенности - с простым народом, солдатами. У нее было много общих тем с ними: дети, природа, отношение к родным.. Ее очень любил, прямо обожал комиссар В. С.Панкратов (*Сменивший Е. С. Кобылинского на посту коменданта в тобольском доме Романовых. – С. М.) К ней, вероятно, хорошо относился и Яковлев. Девочки потом смеялись, получив от нее письмо из Екатеринбурга, в котором она, вероятно, писала им что – нибудь про Яковлева: «Маше везет на комиссаров». Она была душою семьи» (Цитируется по: Ю. М .Буранов, В. С. Хрусталев. Указ. изд. стр. 330) 

   Дни в Тобольске протекали столь однообразно, что семья успела втянуться в спокойный замедленный ритм, привыкла к нему и даже его полюбила… Угнетала всех лишь невозможность общения, урезанность пространства. Но что же делать, изгнание есть изгнание.

   В остальном, все было, как в обычной семье: уроки, прогулки, пиление дров, обед, катание на качелях, рукоделие, чтение, писание писем, иногда даже – музицирование на рояле в нижнем этаже, ежели дозволяли конвоиры – комиссары.. Они дозволяли, им было любопытно: царские дочери играли для них в четыре руки или по очереди на расстроенном инструменте. А вечером – непременный домашний спектакль, и упорно учатся цесаревнами и цесаревичем наизусть монологи Мольера, Шекспира, Скриба.

   Были ли конвоиры зрителями – неизвестно. Вероятно, да. И с ними сживались. И к ним привыкали, как к членам семьи, воспринимали уже, скорее, как «невольников приказов сверху», и, что самое удивительное в положении узников, – жалели, в глубине души, не выпячивая жалости этой наружу…

   Дни катились. Наступило предзимье.

   6 декабря 1917 года Николай Александрович записал в дневнике: « Среда, мои именины провели спокойно и не по примеру прежних лет. В 12 ч. был отслужен молебен. Стрелки 4 – го полка в саду, бывшие в карауле, все поздравили меня, а я – их, с полковым праздником Получил три именинных пирога и послал один из них караулу. Вечером Мария Алексей и м- сье Жильяр сыграли очень дружно маленькую пьесу “ Le fluide de...” Много смеху было.

   Накануне Рождества выпало много снега. М- сье Жильяр задумал выстроить для детей во дворе ледяную горку. Несколько дней все дети дружно таскали снег в одно место перед крыльцом и выкладывали из него эту гору. Затем Пьер Жильяр и князь В..А. Долгорукий вылили на нее тридцать ведер воды.. Дети могли кататься сколько желают. За ними с улыбкой наблюдали солдаты караула и встревоженная императрица: не ушибся ли Алексей, не потеряла ли рукавицы озорница Анастасия, не переломала ли ноги неугомонная розовощекая Мария, вихрем слетая с высоты на деревянных санках – доске… потом наступило Рождество. Первое в ссылке. Николай Александрович записывал в дневнике: « 24 – го декабря. Воскресенье. Утром сидел полчаса у дантистки. В 12 часов была отслужена в зале обедница. До прогулки готовили подарки для всех и устраивали елки. Во время чая – до пяти часов – пошли с Аликс в караульное помещение и устроили елку для первого взвода 4 – го полка. После обеда была елка свите и всем людям, а мы получили свою до восьми часов. Всенощная была очень поздно, началась в 10 с половиною, так как батюшка не успел прийти из - за службы в церкви. Свободные стрелки присутствовали». 

    И тут случилось нечто непредвиденное, сильно осложнившее жизнь узников Тобольска.
   В церкви, во время рождественской Всенощной службы, один из священников провозгласил с амвона «Многая лета» членам царской фамилии, чем сильно разгневал местный Совет большевиков и привел в замешательство местных жителей. Стали перешептываться, говорить о побеге узников, ждать репрессий местному духовенству.

Епископ Гермоген тотчас отослал «проштрафившегося» священника в Абалакский монастырь, пока не уляжется « комиссарская буря». 

    Но ее бессильно - яростный порыв немедля обрушился на царственных заложников и всех им сопутствующих. Е. С. Кобылинский вспоминал позднее: « Не знали, к чему придраться. Решили: запретить свите гулять, пусть сидят все и не гуляют. Стал я доказывать всю нелепость этого. Тогда они решили: пусть гуляют, но чтобы провожал солдат. Надоело им и это и постановили: каждый может гулять в неделю два раза, не более двух часов, без солдат «
   3 января 1918 года солдатский комитет гарнизона решил ста голосами против восьмидесяти пяти , что следует отменить ношение погон бывшим императором и членами свиты. На это голосование была получена утверждающая санкция из Москвы и уже 5 января запись в дневнике Пьера Жильяра гласила: « после обедни генерал Татищев и князь Долгоруков приблизились к императору и просили его снять погоны, чтобы избегнуть наглой демонстрации со стороны солдат. Император, по - видимому, был возмущен, но затем обменявшись взглядами и несколькими словами с императрицею, он овладел собою и согласился снять погоны, ради благополучия своих». На следующий день Пьер Жильяр со значением записал: «Сегодня утром мы отправились в церковь. Император надел кавказскую черкесску, которая всегда носится без погон. Что касается Алексея Николаевича, то он спрятал свои погоны под башлыком».   Марии было странно видеть отца без погон, удрученным и подавленным тем, что происходит в стране. Она видела, как после утреннего кофе он с жадностью набрасывался на приходящие газеты двухнедельной давности. Но что он мог там прочесть? Что страна медленно катится в пропасть? Теряет свое прежнее человеческое обличье?
   Пьер Жильяр, ставший за время « великого сидения» в Тобольске искренним другом Императора и всей Семьи, записывал в те дни удрученно, подводя итог своим размышлениям:
   «Император с тревогою следил за развертывающимися в России событиями. Он видел, что страна стремительно идет к своей гибели. Был миг, когда у него еще промелькнул снова луч надежды, это в то время, когда генерал Корнилов предложил Керенскому идти на Петроград, чтобы положить конец большевистской агитации, становившейся со дня на день все боле угрожающей. Безмерна была печаль царя, когда Временное правительство отклонило и эту последнюю попытку к спасению родины. Он прекрасно понимал, что это было единственное еще средство избежать неминуемой катастрофы. Тогда я первый раз услышал от Государя раскаяние в своем отречении». 

   И супруга, и дети пытались как - то отвлечь Николая Александровича от горестных мыслей о судьбе державы, за которую так болело его сердце, но он, сохраняя внешнее спокойствие и улыбку на лице, сокрушенно помечал в своем дневнике: 
   12 /25 февраля 1918 г. Понедельник. Сегодня пришли телеграммы, извещающие, что большевики или, как они себя называют, Совнарком, должны согласиться на мир на унизительных условиях германского правительства, ввиду того, что неприятельские войска движутся вперед и задержать их нечем! Кошмар!»
   Еще одна дневниковая запись:

    «2/15 марта. Пятница. Вспоминаю эти дни в прошлом году в Пскове и в поезде.* (* То есть – дни отречения от престола. – С. М.) Сколько еще времени будет наша несчастная родина раздираема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь на что надеяться, чего желать?»
   Пьер Жильяр свидетельствовал о тяжелом душевном состоянии Императора, который, тем не менее сохранял абсолютную способность четко и логично мыслить: « После завтрака зашел разговор о Брестско – Литовском договоре, недавно подписанном. Император по этому поводу выразился так: Это – позор для России и равняется самоубийству.. Я уверен, что это не принесет им* (* большевикам – С. М.) счастья.. Не таким способом спасают свою страну от гибели! Отношение Его и Ее Величества к немецкому правительству и к главе его, императору Вильгельму, ввиду Брестского договора, было исполнено глубочайшего презрения» *(*Ю.М. Буранов. В. С. Хрусталев. Указанное издание. Стр. 214 - С. М.)
   19.
   Но постепенно политические события в жизни семьи отошли на второй план.. Режим их содержания, по буквам расписанный новым правительством большевиков, пришедшим к власти еще в ноябре 1917 –го года, сильно ужесточился. По свидетельству графини Анастасии Гендриковой, « Комендант В. Панкратов получил телеграмму от комиссара над имуществом Карелина, что более никаких сумм, сверх положенных 150 рублей в неделю или 600 в месяц, выдаваться не будет». 

   Семье пришлось подчиниться режиму жесткой экономии. Пьер Жильяр иронизировал по этому поводу:

    « Начиная с сегодняшнего дня*, (*1 марта 1918 года – С. М.) масло и кофе исключены с нашего стола, как предметы роскоши».

   Но уже 13 марта император записывает, словно пряча в усы добродушную усмешку: 
   «В последние дни мы начали получать масло, кофе, печения к чаю и варения от разных добрых людей, узнавших о сокращении у нас расходов на продовольствие. Так трогательно!»* (*Указ. изд. стр. 216 – С. М.)

   Монархисты вообще как то «странно – активно» повели себя в Тобольске в период нахождения там семьи бывшего Государя. Они беспрестанно посылали в город своих агентов, даже затеяли какую то очередную комедию с планом освобождения царственных узников. Командовал всем этим театральным парадом – фарсом, заранее обреченным на провал, некий Борис Соловьев, муж младшей дочери Григория Распутина, Марии (Матрены). 
   «Соловьевскому заговору» посвящено много страниц исследований современных уже историков, в том числе, и - независимых, и все они приходили к выводу, что Соловьев был фигурой непонятной, авантюристом, не исключено даже, что и шпионом, подосланным к Романовым британской или немецкой разведкой*. (*Именно от нее, иностранной разведки, тянулся след к страшному убийству Г. Распутина, как выяснилось недавно! - С. М.) 
   Романовы приняли Соловьева с надеждою: ведь он так козырял именами Распутиных, Вырубовой, других, близких царской семье лиц. Но поверили ли они ему? Э. Радзинский в своем объемном труде о жизни и смерти последнего императора России, к примеру, пишет, что фарс Соловьева был разгадан обреченной семьей сразу. Они все, и прежде всего – Государь Император Николай Александрович,- прекрасно понимали, что в отношении Семьи «красная Россия» составляет совершенно другой сценарий, гораздо более жестокий и жесткий. 
   Но того настоящего, страшного сценария, что разыгрался в июле 1918 года в Екатеринбурге, и в котором им всем предстояло сыграть главные роли, они и вообразить себе не могли, даже в самом кошмарном сне! Однако, уже совсем скоро обреченным узникам новой власти предстояло перевернуть первую его страницу.
   ­
   * В ходе подготовке статьи были использованы материалы личной библиотеки и веб – архива автора. Автор уведомляет читателя, что оставляет за собой право иметь личную точку зрения на ход исторических событий, изложенных в данном материале.

Цесаревна Татьяна Николаевна. Подсказал Александр Зеленин, читатель канала. Екатеринбург. июнь 1918